Ручей в ложке за огородами целую неделю охмелело играл талой водой. Наконец успокоился, сник и просветлел. И так захотелось заварить чаю из родниковой воды – чистой, свежей и вкусной.

Спустился к ручью с ведерком по непросохшей тропке и замер. Два птичьих голоса одновременно доносились с разных сторон ложка. С северного крыла морозным колокольчиком вызванивала большая синица. Там, на склоне, еще лежал матерый сугробище. Его крутые бока были в ржавых потеках: узоры оставила мутная полевая вода. От сугроба остро потягивало холодком, в нем зябли голенастые осинки, и в синичьем голосе, хоть и звучал он задорно, чудилась зябкая остуда.

Перевел взгляд на южный склон… Как тут все отличается от северного! Солнце успело прогреть его бок, и он дышал легким, едва заметным парком. Раскидистый куст черемухи задиристо дразнил толстый сугроб напротив остренькими язычками листьев, проглянувших из раскрывшихся почек. Цветочные кисти у черемухи успели набухнуть и вот-вот готовы распахнуться и зацвести.

Но самое-то чудесное: из глубины черемухового куста пока осторожно, робко пробовал голос первоприлетный соловей. Он, должно быть, до смерти устал с ночного прилета, но все-таки не утерпел – ответил синице. Щелкнул раз, щелкнул другой, а потом рассыпал частую дробь с такой силой, что от радости зашлось мое сердце, а синица растерянно замолчала.

И подумалось невольно: в ложке в то утро сошлись в вечном споре зима с весною. И победа осталась за весной.

Феликс ШПАКОВСКИЙ