На серебряном руднике в поселке Дукат Магаданской области
Человек, ставший легендой
В этом году исполнилось бы 85 лет пермскому журналисту Вальдемару Пырсикову. Мало кто знал, что всю жизнь он «бегал» на протезе: во-первых, это было ничуть не заметно. А во-вторых, трудно в это поверить, учитывая географию его перемещений, командировок, включая горячие точки.
Надо спешить…
В 2006 году ему было уже 70, а он все еще работал – в краевой газете «Звезда». И здесь, во время очередного интервью, с ним случился инсульт. Тут же вызвали скорую, увезли в Грачевку. Как говорится, захватили вовремя, в течение часа, стали лечить, за месяц поставили на ноги, вот только с речью начались проблемы. А еще он не смог больше писать свои знаменитые, сделавшие его известным материалы – таковы были последствия инсульта. Что интересно, память сохранилась, остались знания. А они у него были энциклопедические! Он знал все даты, касающиеся истории Российского государства, Великой Отечественной войны. Даже страшная болезнь не смогла их вырвать, выветрить из его памяти.
Он очень хотел написать книгу – о себе, своей непростой жизни, о том, что в ней происходило, с кем встречался. Не успел… Ему бы сесть за нее и писать, остановиться, подумать, а ему все время хотелось быть в гуще людей и событий. Невзирая на возраст, на протез, стирающий ногу в кровь.
Наверное, он не знал, как свою жизнь, бурную и непокорную, бьющую, будто самый сильный и мощный родник, ограничить, стреножить страницами книги. Может, потому и не брался за ее написание, что эта репортерская жизнь с ее бесконечными встречами была ему ближе, чем писательская? Хотя его мама Агафья Филипповна Пырсикова, историк по профессии, всегда была уверена, что ее сын обязательно станет писателем или поэтом (мало кто знал, что он писал стихи, и весьма неплохие).
Однажды он написал в своем дневнике: «Поэтом я не стал, хотя написал много стихов. Да я никогда и не стремился стать поэтом. А вот писателем быть должен. Годы уходят, как праздники. И надо спешить».
Он пытался вести дневники, но – постоянно в дороге, тысячи встреч, интервью, когда еще заниматься дневниками? Успеть бы вздремнуть два-три часа в сутки – ему этого вполне хватало – и выдать на-гора очередной материал, будь то на радио, телевидении или в «Звезде», в которой работал последние годы.
И все-таки, все-таки… Наверное, ему хотелось однажды остановиться и обдумать свою жизнь. В одном из его многочисленных блокнотов были такие строки: «Мир состоит из противоречий, и я еще не знаю, для чего начал писать в этой тетради. Долго она лежала чистой и нетронутой. А вот недавно попалась в руки, и захотелось что-то написать, о ком-то вспомнить, не спеша с кем-то поговорить. А может, пришла та пора, о которой писал Эренбург, когда человек уже не может не писать, не может прожить и дня, чтобы не оставить о нем хотя бы двух документальных строчек. А может, когда-нибудь эти строки понадобятся, чтобы все-таки понять себя».
Да, у него было все, чтобы стать писателем. Во-первых, у него была прекрасная память – то, что он хоть однажды прочитал, узнал, никогда не выпадало из нее. А читал он очень много – у его матери была большая библиотека, да и сам он всю жизнь ее собирал. Читал классику, литературу о кино- и фотоискусстве, но больше всего любил все, что касалось истории.
Роковой прыжок
В 1941 году ему было шесть лет. Мама называла его Вовка, Володька, Владимир, а друзья звали Волей. Тоже ведь символично! Хотя по документам он был Вальдемар. Лишь спустя много-много лет он узнал от матери, почему ему дали это имя. И откуда у него эта странная фамилия, так не созвучная с его именем. Это многих потом заставляло иронизировать. Но пришло наконец время сказать, что настоящая фамилия Вальдемара – не Пырсиков, а Крафт. Вальдемар Францевич Крафт.
Однажды он рассказал:
– Я родился в 1935 году в Томске. Моего отца, как я позже узнал, звали Франц Крафт, и он был родом из Мюнхена. Во время Первой мировой войны попал в России в плен. Смог взять себе другое имя – Василий Антонович Пырсиков. Женился на дочери старообрядца – юной Агафье Охохониной. Когда родился я, отец дал мне чисто немецкое имя – Вальдемар. Вот и появилось такое сочетание – Вальдемар Пырсиков. А отец погиб при невыясненных обстоятельствах в 1937 году.
Вальдемару было тогда всего два года, и отца он помнит смутно, фото его не сохранилось. Но ему потом часто говорили, что он похож или на прибалта, или на немца, но откуда ему было знать тогда точную свою родословную!
Во время войны они с матерью жили в Забайкалье – в Борзе, в Сретенске. Голодал, как и все, хотя его мать была учительницей, завучем, директором школы. Да, бывало, что она приносила домой что-то вкусное, и он, несмышленыш, выходил с этим на улицу. Мальчика, одетого в штанишки с помочами, нередко лупили дети, у которых вообще ничего не было, хотя он всегда делился с ними едой. Порой мама приносила домой мешок ржавой селедки: ее вымачивали в воде и варили похлебку.
Еще голодные ребятишки, запасшись котелками, бегали в воинскую часть, и сердобольные солдаты наливали им остатки своего супа. А еще можно было выпросить пригоршню гаоляна у местных китайцев – тогда это вообще был праздник для души.
Вальс «На сопках Маньчжурии» он потом частенько напевал: «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…»
Может быть, именно этот гаолян спас от голодной смерти будущего известного журналиста Вальдемара Пырсикова?
Увы, он не спас его от другой напасти. Уже после войны, в 1946 году, находясь в пионерском лагере, он прыгал в высоту: тогда ведь так ценились спортивные рекорды. Прыгнул неудачно – сильно ударил пятку. Старался не обращать внимания на боль, думал, пройдет. Не прошло: начался остеомиелит. Врачи вынесли страшный приговор: «Ногу придется отнять».
Бесконечные больницы…
Вначале ее отняли по щиколотку, но это не помогло. Без конца поднималась температура, ногу пришлось резать опять. Вот уже три операции позади. Он лежал прозрачный и совершенно обессилевший. Хотелось лишь, чтобы скорее уже все закончилось: операции, наркозы отняли все силы. Он почти умирал. Но предстояла еще одна операция: если ее не сделать, он никогда не сможет ходить на протезе. Оказалось, что врач, который делал предпоследнюю операцию, неправильно сформировал культю. Благодаря последней операции он смог носить протез, причем мало кто потом об этом догадывался.
Угольный солдат
В конце 40-х годов его мама получила назначение в Пермь, и они осели здесь.
Сын поступил учиться в седьмой класс 9-й школы – тогда она была мужской. По-прежнему много читал, любил книги о войне и море, исторические романы. При этом учиться не очень-то любил: ему нравилась свободная жизнь. Полюбил ходить на спектакли театра оперы и балета. Одним словом, со школой ему пришлось распрощаться, окончил потом вечернюю.
Когда ему было 18, пошел устраиваться кочегаром в речное пароходство. Казалось бы, какой из него кочегар с протезом-то вместо ноги? Видимо, хотелось доказать себе, что он в этой жизни нормальный, как все, человек. И ведь взяли его: докторша, лишь взглянув на него, раздевшегося по пояс, на его налитые мышцы, сказала, что годен.
Так Вальдемар Пырсиков стал кочегаром на колесном буксире «Юрий Смирнов» и всю навигацию швырял лопатой уголь в раскаленную топку парохода. Пот лил с него градом, протез, в который попадала угольная пыль, натирал кожу до крови, но команда буксира так и не узнала, что их кочегар – инвалид. (А сколько раз он потом себе и другим доказывал, что он обычный человек: бегал на лыжах, спускался с парашютом, на севере нырял подо льды в специальном снаряжении, ездил на целину…)
18-летний кочегар
Пока он бросал уголь, в голове бродили рифмы. И вот однажды, когда он стоял на вахте, рано утром, у него, 19-летнего, родились такие стихи:
Я сотни тонн угля перекидал
Тобой, моя подруженька-лопата.
А ведь не думал даже, не гадал,
Что окажусь вдруг угольным солдатом!
Глаза мне заливал соленый пот,
Лицо пылало нестерпимым жаром.
На самый полный жмем, держись, браток,
Не зря ведь ты зовешься кочегаром.
Пусть прикипел к руке на миг металл,
Глотнувши с пылью раскаленный воздух,
Держись, хоть и смертельно ты устал.
Еще не скоро твой короткий отдых.
А если сил нет вахту отстоять,
Хоть пар на марку поднимай домкратом,
Крепись, браток, придется помогать
Соленым, злым, матросским крепким матом!
А потом, когда его перебросили с Камы на Черное море, когда он уже на другом пароходе стал выдавать на-гора юмористические газеты, проницательный боцман однажды сказал ему: «Парень, хорош кочегарить, подавайся-ка ты в журналистику».
Ни минуты покоя…
Так и вышло. Играючи, причем в буквальном смысле слова, проигравшись в поезде, приехал в Ленинград, играючи поступил в университет. Правда, на дневном проучился лишь два года: бывалому человеку нелегко жить на одну лишь студенческую стипендию. И когда пришли агитировать в сыктывкарскую «Молодежь Севера», подписался не глядя. Начинал с газеты, но потом увлекли его радио и телевидение: был ведущим, теле- и кинооператором, спускался в шахты, сидел в завалах, получил даже медаль «Шахтерская слава». Но вообще перечисление его наград займет не одну страницу. В их числе – медаль ордена «За заслуги перед Отечеством».
На Севере Вальдемар Пырсиков работал 17 лет. Любил его почему-то безоглядно: вернувшись на какое-то время в Пермь, вновь и вновь возвращался туда: в Воркуту, Норильск, Магадан и так далее. Суровые, холодные места, но почему-то любимые им.
Когда серьезно заболела мама, вернулся в Пермь навсегда, устроился в «Звезду». Вообще-то хотел работать на местном радио или телевидении, но там не было вакантных мест. Не нашлось даже для него, имевшего за свои программы не одну всесоюзную награду!
Его интересовало многое: ситуация в мире, экология, вопросы беженцев, когда позвали в Москву на конференцию – поехал, не задумываясь. Когда решалась судьба подлодки «Пермь», тоже полетел в Видяево.
На Крайнем Севере
А со сколькими интересными людьми он встречался: со знаменитым ссыльным певцом Вадимом Козиным, еще на севере. Там же познакомился еще не со столь знаменитым тогда кинорежиссером Владимиром Меньшовым и общался с ним потом всю жизнь. Судьба свела его и с внуком секунданта Александра Пушкина Пьером Данзасом, а также с легендарным полярником Артуром Чилингаровым, с балериной Ольгой Лепешинской. Думаю, материалы, написанные им об этих людях, да и многих других тоже, навсегда останутся в анналах журналистики – не только пермской, но и российской.
Но особая тема – это горячие точки, в которые ему ни жить ни быть нужно было ехать. Еще в 60-х побывал во Вьетнаме, в составе группы советских войск. Потом – Афганистан, все еще в советские времена. Зачем, почему он рвался туда? Что хотел увидеть и понять?
Ему уже было за 60, а покоя он себе все равно не давал. Душа горела: СССР разваливается, республики бузят, нужно там быть, осветить, рассказать. Нагорный Карабах, Таджикистан, Осетия. Собирался ехать в Приднестровье, но утром свалился с сальмонеллезом. Может, судьба от чего-то уберегла его тогда?
Первая чеченская кампания началась в ночь с 31 декабря на 1 января 1995 года, а уже в 20-х числах января он отправился в Чечню вместе с отрядом Пермского ОМОНа. В одном из боев пуля попала ему в протез, хорошо хоть не в другую, здоровую ногу. Кстати, протез за несколько дней не удалось снять ни разу, он и спал в нем: в любой момент могла прозвучать боевая тревога.
Он спрашивал: «Представляешь, что это такое? Попробуй, к примеру, целые сутки не снимать туфельки. Что будет с твоими ногами?» Нет, он не жаловался – констатировал.
В одной из горячих точек
Слушать рассказы о гибели солдат, совсем молоденьких призывников, необученных, не умевших держать оружие, горящих в танках, для женской психики было невыносимо. А ему хотелось выговориться, поделиться. Ему нужно было писать материалы – сроки поджимали – а он никак не мог заставить себя сесть за пишущую машинку. Печатал и рвал написанное. Казалось, что все не то, что он не передает всей атмосферы бессмысленной войны, уносящей сотни вчерашних мальчишек, офицеров. Наконец написал – материалы шли в нескольких номерах «Звезды».
Я думала, что он больше никогда не захочет возвращаться туда, где столько горя увидел. Но началась вторая чеченская кампания, и он опять вместе с Пермским ОМОНом выехал туда. В Чечне был четыре раза, неоднократно оказываясь под обстрелами. Судьба его, к счастью, хранила.
В 2006 году его настиг инсульт, в 2013-м – инфаркт. И все. Мне кажется, он мог бы жить гораздо дольше, если бы не все эти выпавшие на его долю испытания. Но тогда это был бы, наверное, уже не он, не легендарный, как его всегда называли, Вальдемар Пырсиков…
Р.S. Мы были вместе 18 лет. Но и этих лет нам не хватило, чтобы успеть наговориться обо всем на свете. Таким уж он был: многогранным, талантливым, необыкновенным человеком, каких нечасто Господь посылает на Землю…
Ирина ГИЛЁВА
Вальдемар ПЫРСИКОВ
Восемь строк
Репортер по снегам сорок верст отмахал,
Он ломал на ходу полусмерзшийся хлеб,
А потом у костра торопливо писал
Про замерзшие сосны и розовый снег.
И о пахнущем дымом крутом кипятке,
И о россыпи искр, улетевшей до звезд,
И о том, как на дальней таежной реке
Давит валенком звонкие льдины мороз.
Он писал о ребятах, с которыми шел,
И которые спали устало сейчас.
И о том человеке, который нашел
Вот под этими соснами угольный пласт.
Был исписан к утру репортерский блокнот,
На тайгу наплывал, словно парус, рассвет…
Обошел стороной этот край самолет.
Восемь строчек мелькнули в одной из газет…
Тишина
Есть речка малая – Сугой,
Впадает в Колыму.
На берегу ее постой,
Послушай тишину.
И удивишься – тишина
Нет, вовсе не тиха,
В ней шелест листьев, и волна,
И музыка стиха.
И росомахи мягкий шаг,
И хариуса плеск.
Зеленой лиственницы флаг,
И странный лунный блеск.
И мха причудливый узор,
И легкость облаков.
И еле слышный разговор
Совсем немых жуков.
Как жизнь, безмерна тишина
И хочется летать…
Но – мысль взрывом – ведь она
Вдруг мертвой может стать…
* * *
Дремотное серое утро
Лежит на оленьих рогах.
Простуженно хлюпает тундра
И зябкость со сна в сапогах.
Колючие синие льдинки
В промытом звенят котелке.
Туман наплывает в низинки,
Течет холодком по щеке.
Грустящею веткой сирени,
Случайной средь ржавых озер,
Дымит у палатки осенний,
Не греющий душу костер.
И в рубчатый след вездехода
Вмерзает последний рассвет…
И солнца не будет полгода,
И вроде полжизни уж нет…
* * *
Костер – как крик отставшей птицы.
До боли в сердце одинок.
Последний раз дает напиться
Продрогший за ночь ручеек.
Залиты холодом распадки,
Озер ржавеют зеркала.
Сидим на собранной палатке
И ждем, кто вымолвит – пора…
Да вот подмерзли что-то губы,
Закаменели желваки.
Хоть чайник вновь идет по кругу,
Хоть грусть нам вовсе не с руки.
Дымком табачным на перроне
Печаль над тундрою плывет…
Присев на каменной ладони,
Моторы греет вертолет…
* * *
На белом снеге – белый след…
Скрипят простуженные лыжи,
Полярный круг все ниже, ниже.
Нам скулы серым светом лижет
Январской Арктики рассвет.
На белом снеге – белый след…
Мы дышим хрипло, по-оленьи,
Скрипят хребты, скрипят колени.
Черны на снеге наши тени,
Тяжел ты, северный рассвет.
На белом снеге – белый след…
