Беженцы. Не знаю, чем объяснить, но при этом слове у меня холодеют руки и спина словно покрывается ледяным панцирем. Видимо, память закладывается на клеточном уровне и каждая клетка организма, однажды столкнувшись с чем-то противоестественным, приобретает свойство подсознательно возвращать человека в ту ситуацию. Беженкой я побывала в 6-летнем возрасте, а память осталась на всю жизнь. Разве такое забудешь?

Из оккупированного Мелитополя по избитым гусеницами дорогам, мимо разрушенных сел, поздней осенью мы с бабушкой и сестрой Асей несколько дней добирались пешим ходом  к дальней родне за 64 км. Ночевали в брошенных домах. (В ту пору не было мародерства: в иной дом войдешь, а там все, как было при хозяевах, будто они только что вышли и вот-вот вернутся). Не помню, что мы ели и ели ли вообще. Запомнилось, что  «на черный день» у меня лежал большой огрызок морковки, который при ходьбе стукал меня по колену.

Погода была ужасная: конец ноября, туман, холод, сырость. Я так продрогла, что, казалось, само сердце у меня остыло и бьется в груди холодной ледышкой. Бабушка успокаивала: «Потерпи, скоро придем…» Наконец вдали показалась ветряная мельница, размахивающая сломанными крыльями, как раненая птица.  Бабушка взошла на пригорок и замерла в оцепенении: внизу простиралось огромное, на несколько километров пепелище. Село было выжжено, только печи да обломки стен кое-где торчали одиноко.  Можно было повернуть к мельнице, но бабушка все же повела нас через это кладбище людского жилья: должны же хоть где-то остаться живые люди. Уже на окраине села мы все же наткнулись на уцелевший дом, постучали. На пороге показалась женщина в окружении ребятни мал-мала меньше, все на одно лицо.

– Пустите переночевать! – попросила бабушка.

– Нэма куды! (некуда – укр.) – отозвалась хозяйка, но, словно устыдившись своего отказа, виновато добавила: – Хиба що в лазню (разве что в баню), вчора топыла, може ще не выстыла.

В баню, так в баню, лишь бы под крышу.

Только расположились, смотрим, тащится к нам белобрысая команда, только волосешки на ветру развеваются. У каждого в руках по охапке соломы.

– Мамцю вэлила вам постиль постылыть! – сообщил старший из них, хлопчик лет 12, деловито укладывая солому на полок, — к утру похолодае, то ею же и протопыте, — по-хозяйски распорядился он и шумнул на младших:

– А ну идить в хату, нэма чого людэй розглядать, им с дороги видпочинок трэба (им отдых нужен)!

Немного погодя на тропинке, ведущей к бане, показалась и сама хозяйка, торопливо она несла что-то, прикрывая полою солдатского ватника:

– Покушайтэ, дивчатки, мед, а нэ брюква! – поставила она перед нами котелок горячей «паренки». Постояла немного без слов, без расспросов, забрала освободившуюся одномоментно посуду и вернулась в дом. Утром мы собрались двигаться дальше. Хозяйка с детьми вышли нас проводить.

Спросонок, из тепла на холод, я дрожала, как осиновый лист.

– Ой, и шубенька ж у тэбэ на рыбьем  меху! – привлекла меня к себе хозяйка, кутая в полы ватника. – Далэко вам ище?

– До Пятихаток, — ответила я.

– У-у-у! – сочувственно протянула хозяйка и неожиданно обратилась к бабушке: — Оставьте вы ее у меня, не доведете ведь, застудите.

– Куда тебе ее, своих вот пятеро! –  ответила бабушка.

– Ничего, проживем! Нимци сюды бильше не сунутся, свое дило воны уже зробылы, а нам Бог помогае. И то сказать, все сэло выгорило, а в мий двир нэ одынь снаряд нэ упав. В огороди уродыло овоща стилько, скильки нэ в одын рик нэ було. Диты по блиндажах та траншеях набралы всего: и  тушенки, и консэрвив. Воны тут, фрыци, як драпалы, усе покыдалы. Останешься? – обратилась она ко мне.

– Останусь! – неожиданно для себя выпалила я.

Прощаясь со мной, бабушка с Асей не заплакали, только долго не выпускали меня из рук, обхватив с двух сторон.

– Идите уж, не травите душу, – тихо сказала хозяйка, уводя меня в дом.

С порога я оглянулась и увидела, как две одинокие и такие родные фигуры удаляются под хмурым осенним небом посреди черных отметин сгоревших домов.

Сердце мое захлестнула жалость и боль за них. Вот сейчас они свернут за угол, и больше никогда я их не увижу – молнией сверкнуло в моем мозгу.

– Бабушка, не оставляйте меня, я хочу с вами! – закричала я и бросилась вдогонку.

– Догони, – услыхала я за спиной голос хозяйки и топот бегущего за мной кого-то из ее мальчишек.

В ужасе сознавая, что мои могли меня не услышать,  а  от мальчишки, если он догонит, мне будет не вырваться – он старше и сильнее меня, я с криком неслась во весь опор. Мальчик догнал меня, когда я уже поравнялась со своими.

– На, – протянул он мне байковый платок, — мамка вэлила тоби отдать, щоб ты не замэрзла.

Повязывая мне платок под мышки, Ася выговаривала:

– Дурочка! Не осталась! Брюкву бы ела каждый день и тушенку немецкую.

– Не кори ты ее, – сказала бабушка и впервые за всю дорогу заплакала, — это ее родная кровь вернула. Как бы она жила одна среди чужих?  Кровь родная – не водица.

И мы пошли дальше. Через четыре дня мы-таки пришли в Пятихатки. Хоть к дальней, но кровной родне.

А сегодня что?..

…Наверное, сотни людей моего поколения, как никто иной, представляют, с какими слезами и болью покидают беженцы родные дома без надежды, что они доберутся до спасительной чужой для них страны. И наверное, так же, как когда-то я, цепляются малыши за отцов, за родных бабушек, остающихся под огнем, и так же умоляют:  «Не отдавайте меня, я хочу с вами!» С вами – в подвалах, без воды, без еды, среди руин и трупов. За что?   В чем они повинны? В бездарной политике своего правительства! Это ли не преступление, когда первое слово в своей жизни ребенок поизносит не «мама», а «бах!» или «пить». Когда 402 тысячи украинцев покидают страну, спасаясь от таких же украинцев…

 Ольга СУХОВА
г. Соликамск