О своем отце, бывшем на войне десантником, рассказывает известный поэт Владислав Дрожащих.

Разминувшись со смертью

Мой отец Яков отказался от брони на Уральском авиамоторном заводе, и в восемнадцать лет, под грохот железнодорожного моста над Камой,  уехал на войну  добровольцем. А в конце 1942-го, после бесконечных госпиталей, вернулся домой покалеченным человеком,  инвалидом.

В  Пермь с ее безукоризненно расчерченным на прямо­угольники старинных кварталов центром,  где мы потом жили, идеально спланированную, как Сан-Франциско, он прибыл из вятской глубинки еще подростком.  Поселился у старшей сестры Елизаветы.  Дед их – ломовой мощный детина под облако ростом – владел двумя кирпичными домами и конюшней с десятком лошадей в деревне  Шкурда, разглядывающей  небеса  в долине змеистой речки Воя с недвижными  флотилиями лилий и ясной на просвет глубиной до самого дна.

Мальчишкой папа ходил в школу за несколько верст от родной деревни. Однажды зимой встретился со стаей волков – те молчаливо постояли, посмотрели на неподвижный силуэт человеческого волчонка и ушли. Так он разминулся со смертью.

Второй раз разминулся уже  за линией фронта, во время боевого рейда в тылу врага.  На укороченных военных курсах в Горьком он получил специальность стрелка-радиста. Специальность врезалась в память на всю мирную жизнь. Сообщения по азбуке Морзе с голосовым дублем «ти-ти-та-та-та»  он вживую и очень артистично воспроизводил спустя десятилетия после войны, для пущей наглядности нажимая воображаемый ключ передачи на цветастой клеенке круглой столешницы.

Отца зачислили в третий воздушно-десантный корпус (может, потому, что работал на авиазаводе). В 1942-м перед корпусом поставили боевую задачу: в составе войскового соединения прорвать линию фронта под Смоленском и вывести из окружения конную армию генерала Антонова (на лошадях попали против танков).

Тогда наш воздушный десант по неразберихе  выбросили ночью не в том квадрате,  на свои же позиции. Бойцы приняли друг друга за немцев.  Землю и небо сшили огневые дорожки. Парашютисты приземлялись мертвыми. Папа уцелел.

Про этот десант, когда прорывало, он рассказывал раза два в жизни, а потом открещивался от своих же слов – будто и не было.

Как-то на очередной День Победы папа надел боевые ордена. Тогда удалось  собрать вместе за одним столом все четыре поколения нашей семьи (родители, дети, внуки, правнучки).  Папа, окидывая всех взглядом, сидел, откинувшись на спинку кресла, и улыбался.

Потом был второй десантный прыжок папы. В ходе затяжного боевого рейда в тылу врага наши атаковали. Отец ворвался в немецкий блиндаж, оценив ситуацию, без промедления бросил гранату. Потерял сознание. Боевые товарищи спасли, вытащили отца, с перебитым  позвоночником, контуженного, никакого, с пожизненными осколками в теле. Переправили по воздуху к своим. Папу за личный подвиг наградили высшей солдатской наградой – «За отвагу».

С тяжелым грузом на вытяжке пролежал он несколько месяцев  в объятиях умной медицинской конструкции, на спине, не двигаясь, в госпиталях Москвы и Перми. В Перми  госпиталь разместился в  школе, где папа до войны окончил семилетку.  В ту же самую школу на углу Пушкина и нынешней Сибирской (ныне Дягилевская гимназия) я пошел в первый класс. Время иногда допускает вот такие совпадения по спирали.

Хорошее время

После госпиталя папа уехал к себе на родину. Председательствовал там в колхозе. Теперь его величали Яков Иванович. В Пермь вернулся весело, поменяв в поезде бутылку водки на буханку хлеба.

Трудно строилась новая жизнь в 40-х, 50-х. Папина сестра помогла, отдала нам свою, соседнюю по коммуналке на улице Кирова комнату площадью побольше, где мы и зажили впятером на 14 первоклас­сных метрах.

Папа всю жизнь заметно прихрамывал. Одна нога у него перестала расти после завала в немецком блиндаже. Пальцы на руках после контузии свело, совсем не разгибались. Заново учился держать ложку, пишущую ручку, просовывая их в кулак между пальцами.

Заочно окончил Московский экономический институт. Поднял детей. Работал до последнего, пока мог.

Выбору судьбы с филфаком и писательством я целиком обязан своему папе. Удивительная была у него память. Я не мог толком запомнить, когда у нас очередной зачет в университете, а он  помнил стихи Пушкина наизусть еще с детства.

Еще в детстве привил мне любовь к чтению. С ним в самом раннем возрасте я впервые попал в городскую публичную библиотеку: высоченная входная дверь со стеклянным верхом, ряды, бастионы, крепости книг на полках. Папа был книгочеем. Приходил с работы и сразу за книгу. Я помню его – всегда с книгой в руках. Сам я втайне от родителей читал книжки по ночам, устроившись с настольной лампой под одеялом. Старшая сестра веселилась: «Вот скажу про тебя…»   Заметив мою тягу к стихам, папа каждую пятницу в конце рабочей недели вываливал из портфеля по десятку накупленных сборников. Он и  сам всю жизнь писал стихи.

Жизнь для души

Мой папа дожил до почтенных и благословенных 89 лет. Еще в юности, на войне, стал инвалидом в свои цветущие 19.

Мальчишкой  встречал его с работы. Вот во дворе показывалась его фигура, он подходил к нашему второму подъезду,  улыбаясь и  чуточку подпрыгивая – правая нога у него была короче другой. Тросточек не признавал. Жил на преодолении недуга.

Фильмы про войну он смотрел молча, со слезами на глазах. Больше читал. Приходил домой, ужинал. Ложился на диван, читал очередную книжку, потешно перебирая губами, бесшумно поспевая за развернувшимся сюжетом.

Брал в библиотеке очередную порцию томов и радостно нес к нам на улицу Кирова. Тогда мы жили впятером в коммуналке, в тесной комнатушке. Места не хватало, и книги находили приют то на стуле, то на подоконнике, где попало.

Подражая папе, в детстве я раскрывал русские народные сказки и, ничего не понимая, делал умный вид, что читаю, явно невпопад с предполагаемой скоростью чтения перелистывая страницы. Так, мол, надо, с причудой, с мышиным шуршанием страниц.

В украшенном красными флагами агитпункте соседней 21-й школы по нашей улице перед очередными единодушными советскими выборами я показывал чудеса малолетней грамотности. Прилюдно склонялся над свежим, пахнущим типографией номером «Огонька» и нюхал непонятные строчки – читал воздушно-капельным путем. Более того, дома пробовал переводить с венгерского надпись на железной банке овощных консервов на столе.  Но читать я все-таки научился, мало-помалу, еще до школы. Записался в школьную библиотеку в первом классе и сразу на следующий день пришел сдавать книжки с картинками на каждой странице. Мне не поверили сначала, что вообще умею читать, затем, что так быстро прочитал. Пришлось пересказывать. История повторилась в городской детской библиотеке у оперного театра – там, будучи постарше, набирал по пять фолиантов величиной с маленькое футбольное поле. Приходил менять весь этот книжный набор на той же неделе. Опять не верили.

Тягой к книгам, веселому начальному  своему трудо­устройству и дальнейшему выбору судьбы я обязан папе. После окончания школы по родственному блату он устроил меня к себе на завод, на тяжелую работу плотником-каркасником. Я носил на плече ящики с гвоздями, перетаскивал связки  мерзлых брусьев, гнул арматуру, забивал четыре гвоздя одним ударом.

Папа сполна застал мои филологические университеты, газеты, журналы, писательство, первые изданные книги. Книги и творчество для него стали воплощением желания пережить десятки жизней в своей. Одной.

Для него все это было отдушиной.  Жизнью для души.

Владислав ДРОЖАЩИХ